Всё не так. Наталья Касаткина (1932–2012)
СЕРЕДИНА ПЯТИДЕСЯТЫХ…
Середина пятидесятых: мы находились тогда как бы в условиях культурного вакуума. Старая сталинская культура нам была отвратна — соцреализм с изображением партийных заседаний, а другая, «оттепельная», только начинала складываться.
Мы познакомились с Наташей Касаткиной в художественном училище 1905 года, куда мы поступили в 1954 году. В училище было два отделения: театральное и педагогическое. Первые два года они не разделялись.
В наши годы большинство студентов стремилось учиться на педагогическом, и с трудом удалось набрать двенадцать человек на отделение театральное, которое резко отличалось. Если у «педагогов» не было никаких других идеалов кроме передвижнических, то мы — «театралы» — изо всех сил старались узнать, что делается в мире, что такое современное искусство, что было до утверждения соцреализма. Каналы были разные. Помню, как мы выбегали к газетному киоску для того, чтобы заполучить журнал «Польша» с яркой обложкой и репродукциями. С точки зрения художественной информации он нам был не менее интересен, чем журнал «Америка», его также было крайне сложно достать.
То, что было до «ледяного» сталинского периода мы только начинали понемногу узнавать. В музее Пушкина после совершенно не интересной выставки «Подарки Сталину» (вазы, ковры, оружие) начали потихоньку крошечными дозами вывешивать французских импрессионистов из бывшего Музея нового западного искусства: Моне, Сислей, Писсаро. Потом появился «Круг заключенных» Ван Гога. Каждое такое появление было для нас сенсацией.
В стремлении обрести хоть какую-то почву под ногами, узнать, что было до пресловутого культа личности, нам помогало то, что прошло сравнительно мало времени с авангардного периода и оставались в живых кое-кто из участников того пиршественного стола. Нашим художественным руководителем на отделении был Виктор Алексеевич Шестаков — бывший главный художник театра Мейерхольда. После его смерти мы позвали «на царство» Исаака Моисеевича Рабиновича (главного художника Вахтанговского театра), также прославившегося в 1920-е годы. Конечно, они были отчасти сломленные, с трудом выжившие в эпоху соцреализма. Но все-таки что-то осталось и от тех завидных времен, когда художник был свободен и делал то, что он хотел делать. Были живы еще Татлин, Удальцова, Родченко, Крученых, Леонидов, Мельников. Оказывали влияние на умы и активно тогда работавшие Фальк и Фаворский. Некоторые из авангардистов стали бедными больными стариками.
Наташа с родителями жила на Тверском бульваре, во дворе, относящемся к знаменитому Дому Герцена, Литературному институту, по соседству со зданием бывшего Камерного театра. Говорят, что дворником в этом дворе работал тогда Андрей Платонов. И мы обходили сугробы или осенние листья, наметенные им, ничего не зная ни о писателе, ни о его произведениях.
Я провожал ее до дому почти ежедневно. Мы шли пешком и оживленно что-то обсуждали. Потом я возвращался домой на Старую площадь, по дороге заходя в букинистические магазины. Их было пять. На тогдашней улице Горького, в проезде Художественного театра, в здании театра Ермоловой, на Кузнецком мосту и на Новой площади. «Заратустра» Ницше, издание 1913 года, литографии Наталии Гончаровой, сборник Шопенгауэра — лучшие мои уловы тех лет. Книги по философии, которые теперь можно купить в любом книжном магазине, были тогда редчайшими находками.
Квартира Касаткиных представляла из себя «дуплекс»: наверх в кабинет папы Наташи Александра Никаноровича Зуева, писателя, только недавно вернувшегося из сталинских лагерей, вела скрипучая винтовая лестница. Оттуда доносился ароматный запах трубочного табака. Квартира почти ежедневно наполнялась гостями: мама Наташи, Агния Александровна, готовила чай и бутерброды. Искусствовед Федоров-Данилов, семья Мазелей, скульптор Шалимов — все были людьми 1920-х годов, и им было что вспомнить и что рассказать. Часто бывал там Александр Февральский, бывший литературный консультант театра Мейерхольда. Из его рассказов запомнилась частушка той эпохи:
Не пройти корове по льду—
Ноги разъезжаются.
Не пойду я к Мейерхольду,
Пусть не обижается.
На каждой лампочке (большая ценность в те времена) в театре, утверждал Февральский, было написано «Украдено из театра Мейерхольда».
Восстанавливались некоторые спектакли двадцатых годов. Был восстановлен спектакль по пьесе Н. Эрдмана «Мандат». Декорации этого спектакля принадлежали нашему учителю Шестакову, а главную роль играл тот, кто играл ее раньше, — гениальный Эраст Гарин.
В училище было необыкновенно интересно. Мы спустя рукава занимались штудиями с натуры (натюрморт, портрет, обнаженные), но с увлечением относились к другим дисциплинам: техника сцены, история костюма, история театра, история искусства. Нас соединили со студентами ГИТИСа по программе «Работа с режиссером» (у них была противоположная программа — «Работа с художником») и разрешили ходить на лекции ГИТИСа по истории кино. Мы смотрели фильмы, которые нигде нельзя было увидеть: Чарли Чаплина, Хичкока, Ренэ Клера, фильмы немого кино.
Мы находились в исключительном положении, так как имели возможность каждый вечер пойти в театр. Училище нам выдало бумаги, по которым нам полагались контрамарки на вечерние спектакли. Мы пересмотрели все возможное, что шло в Москве: ходили на Ильинского, Бабанову, Гарина, Пашенную, всю труппу МХАТа и Малого театра, в театр Вахтангова и театр Сатиры — все было предметом нашего восхищения. В концертном исполнении на теперешней Тверской мы смотрели спектакли по пьесе Ибсена с Алисой Коонен, легендарной актрисой бывшего Камерного театра.
С театрами нас связывала и ремесленная практика. Мы проходили стаж один год в театральных мастерских при Большом театре и второй — при МХАТе. Помнится, во МХАТе мы реставрировали декорации к спектаклю «Синяя птица», сделанные еще в начале века по эскизам В. Е. Егорова.
Мы старались быть в курсе всего. Каким-то образом нам удалось попасть на концерт Вертинского. Для нас это было чудо, словно мы увидели живого Есенина или Блока.
До сих пор помню многие моменты этого концерта, и как мы шли после него по хрустящим апрельским лужицам…
В 1956 году в ЦДРИ на выставке Павла Кузнецова мы познакомились с Володей Слепяном и стали часто бывать в его квартире в конструктивистском доме на Трубной улице. Образовалась некая группа постоянно пребывавших там людей: художники Юра Злотников, Олег Прокофьев (сын композитора), музыкант Андрей Волконский, художник Игорь Куклес. Оттаявшая после прежнего периода интеллигенция искала единомышленников, новых знакомых, искала возможности высказаться с новыми собеседниками. Квартира была полна народа. Слепян, сам еще не начавший заниматься живописью, заманивал всех на показ работ Олега Целкова, некоторое количество которых хранилось у него.
Володя Слепян устраивал встречи со знаменитыми людьми, такими как Эренбург, Хикмет, мне он поручил организовать поход к Дейнеке. Но из этого ничего не получилось, Дейнека наотрез отказался нас принять, возможно из-за боязни обвинений в отрицательном влиянии на молодежь, такое тогда еще было возможно.
Зато прекрасно прошел поход к знаменитому футуристу Давиду Бурлюку, приехавшему в Москву по приглашению Н. Асеева. Вместо обещанных 15 минут мы провели в его гостиничном номере весь день, натягивая холсты для будущих колхозных пейзажей в Переделкино, писавшихся исключительно в манере Ван Гога. Таково было тогда увлечение мэтра.
Осенью 1954 года по училищу прошел слух, что в Музее Пушкина повесили картину Матисса. Мы бросились туда после занятий, музей тогда закрывался поздно. Действительно, в одной из комнат, противоположных входу, висела картина «Ваза на голубой скатерти». У картины стоял высокий человек с кудрявой головой и белым воротничком. Мы разговорились и так познакомились с художником Семеновым-Амурским, оказавшим на нас очень большое влияние и своими работами, и образом жизни.
Наташа активно работала, писала яркие натюрморты с цветами, пересекающиеся с Гогеном и Матиссом. Одна из работ была выставлена на Кузнецком и отмечена писателем Луи Арагоном.
Игорь Шелковский
ВСЁ НЕ ТАК
Наташа Касаткина, по свидетельствам тех, кто ее хорошо помнит, была невероятно приятным, умным и привлекательным человеком. Я слышал рассказы о ней от Заны Николаевны Плавинской, Николая Всеволодовича Котрелева, Юрия Савельевича Злотникова, Игоря Шелковского, и все они говорили о Наташе очень тепло. Шелковский и Злотников дружили с ней еще в далекие 50-е годы. Наташа происходила из семьи «творческой интеллигенции»: отец — писатель, мама — театральный художник, работавшая когда-то с В. Э. Мейерхольдом. В доме (он находился на территории Литературного института на Тверском бульваре) собирались художники и поэты. В детской художественной школе Наташа занималась вместе с Анатолием Зверевым, а с Шелковским училась на театральном отделении Училища им. 1905 года. В 1966 г. Зверев сделал несколько акварельных портретов Наташи. Вместе с Шелковским и Владимиром Слепяном Наташа посетила Давида Бурлюка во время его приезда в Москву в конце 50-х. Но как-то все не складывалось в жизни. Отец был дважды репрессирован, позже они с мамой разошлись. Личная жизнь тоже не налаживалась. Брак Наташи с художником Александром Харитоновым быстро распался после одного трагикомического эпизода.
Но вот какой удивительный случай произошел весной-летом 1957 года. В апреле в Москве открылась крупная художественная выставка: «Третья выставка молодых художников Москвы и Московской области». В ней приняли участие более 500 художников, был издан каталог. Выставку посетил знаменитый французский писатель Луи Арагон, и она произвела на него большое впечатление. Очевидно, Арагон почувствовал в экспозиции новые свежие веяния в тогдашнем советском искусстве, а ведь это происходило еще до начала Всемирного фестиваля молодежи, открывшегося в Москве 28 июля того же года, где наши художники впервые непосредственно увидели, что происходит в современном западном искусстве. В июльском номере знаменитого парижского еженедельника «Les Lettres Françaises», главным редактором которого на протяжении 20 лет был Арагон, он публикует большую статью «Новое в советском искусстве?». Именно так, с вопросительным знаком. В качестве иллюстрации Арагон помещает репродукции произведений нескольких, еще молодых тогда авторов. Среди них работы художников, ставших впоследствии известными, даже знаменитыми: Андрея Васнецова, Таира Салахова, Олега Целкова.
Но среди авторов воспроизведенных Луи Арагоном вещей есть и имена, которые сегодня в значительной степени или полностью забыты. Одно из таких имен — Наталья Касаткина. В нормальном обществе подобная публикация, бесспорно, явилась бы очень важным моментом творческой биографии художника, должна была способствовать его известности, принести славу. Но что произошло в действительности? Выставку посетили не только Луи Арагон и зрители. 22 мая 1957 г. «искусствоведы в штатском» из Отдела науки, школ и культуры ЦК КПСС составляют «Записку…» с жесткой идеологической критикой содержания выставки. Вот некоторые цитаты из этого документа: «Наряду с отдельными удачными работами выставка в целом по общей направленности и своему идейно-тематическому уровню вызывает серьезные возражения», «выставка свидетельствует о наличии серьезных недостатков в идейно-политическом воспитании молодых художников, об оживлении в их творчестве нездоровых тенденций», «вместо поисков своего индивидуального почерка авторы пытаются подражать буржуазному упадочному искусству с его кривляньями». Ну, и так далее.
Вновь все не так! Казалось бы, такая редкая удача: из полутора тысяч работ выставки Арагон выбрал для воспроизведения 12 вещей и среди них работу Касаткиной, но все бессмысленно. Если сравнить текст арагоновской статьи с текстом «Записки», нетрудно заметить: именно те вещи и художники, которые привлекли Арагона, неприемлемы для функционеров ЦК партии. Художник Андрей Вязов, еще один «счастливчик», работу которого Луи Арагон репродуцировал в номере французского еженедельника, и тоже сегодня совершенно забытый, рассказывал мне, как его «прорабатывали» в Союзе художников после этой публикации. В конце «Записки» приведена небольшая «Справка», в которой указано, что Министерство культуры РСФСР 27 июня обсудило итоги выставки на заседании коллегии. Можно представить себе это обсуждение, по результатам которого газета «Советская Россия» вскоре опубликовала соответствующий материал.
С середины 60-х годов Наталья Касаткина работала художником на телевидении, участвовала в оформлении телевизионных передач и телеспектаклей, выполняла самую разную работу. А параллельно продолжала заниматься собственным, «независимым» творчеством. В ее работах совершенно очевидно сильное увлечение французской живописью начала ХХ века. Главные «герои» Касаткиной — Матисс, Сезанн, она создает своеобразные «оммажи», как сейчас говорят, и Ван Гогу, Дерену, Вламинку. Много работ сохранилось благодаря друзьям художницы, в частности Ирме Филипповой. Игорь Шелковский настоял на том, чтобы мы с ним вывезли картины Наташи из деревенского дома Владимирской области, где она прожила последние 20 лет своей жизни, и где они просто могли погибнуть. Интересно отметить: почти все «творческие» работы Касаткиной не подписаны и не датированы. Создается впечатление, что она писала их исключительно «для себя», даже не рассчитывая на какие-то выставки или признание. Возможно, история с публикацией во французском журнале и последующие события сыграли в этом свою роль. Ее продолжали преследовать мелкие неудачи: как-то раз забравшиеся в квартиру (это было еще в Москве) мелкие воришки или просто хулиганы испортили часть работ малярной краской.
Наташа умерла в 2012-м году, в возрасте 80 лет. Ее могила находится в полусотне метров прямо напротив окон дома, где она провела последние годы жизни, на огромном кладбище деревни, которая так и называется: «Погост Старый Никола». Пьяные резчики допустили ошибку, неверно вырезав православный крест ее надгробного камня, так что памятник пришлось установить надписью в другую сторону. И в этом Наташе не повезло! Зато рядом с кладбищем старинная церковь в Суздальском стиле, на стенах которой большая фреска, по колориту и некоторым фигурам напоминающая фрески Дионисия в Ферапонтовом монастыре, — последняя работа Натальи Касаткиной. А еще сохранилось много замечательных рассказов, написанных Наташей: она явно не была обделена и литературным даром. Три крохотных эссе — истории, связанные с художниками, — опубликованы в этом каталоге. Ну и, к счастью, сохранились картины, небольшую часть которых мы показываем на выставке.
Михаил Алшибая
НАТАЛЬЯ КАСАТКИНА
Три рассказа
ГОМБЕРГ
Дмитрий Ильич Гомберг, старинный друг нашей семьи, жил неподалеку от моей бабушки в Трубниковском переулке. После внезапной смерти жены он почувствовал себя страшно одиноким и начал почти ежедневно бывать в бабушкином доме («дом» умещался в одной комнате), где жили тогда и мы с мамой. Дмитрий Ильич был уже человек немолодой. Он был опытный адвокат и имел небольшую частную практику. Пенсий тогда еще не было, и, видимо, ему жилось нелегко. Впрочем, он отлично выглядел, всегда был чисто выбрит, оставлял только небольшие усики над верхней губой, которые придавали ему несколько фатоватый вид. Костюм, хоть и старенький, всегда сидел на нем отлично. Профессия обязывала его держаться и выглядеть прилично. Гостеприимная моя бабушка всегда старалась накормить Гомберга получше, ей казалось, что он плохо питается. Но он был горд и иногда неприступен. Однажды он сказал бабушке: «Я к вам не есть пришел!» А в другой раз, когда бабушка от всей души наложила ему целую глубокую тарелку киселя из сухофруктов, в нем вдруг проснулась подозрительность. «Как называется это блюдо?» — спросил он. Бабушка простодушно ответила: «Кисель-компот». Тут в Гомберге, видимо, заговорили гены далеких немецких предков, не терпевших неопределенности. Он резко отодвинул тарелку и сказал: «Я никогда не буду есть «кисель-компот». Я ем или кисель, или компот». Вот такой был сложный человек наш Гомберг. Но мы любили его таким, каков он был.
Кроме потери жены было у Гомберга и еще одно горе. У него была падчерица, которую он очень любил и воспитал ее как родную дочь. Когда она заболела туберкулезом, он отправил ее лечиться в санаторий на юг Франции (в то время, когда это было еще возможно). Дочь познакомилась там с одним художником и вышла за него замуж. Не было никакой надежды, что она вернется. Мне хотелось узнать фамилию зятя Гомберга, так как я в то время училась в художественной школе и очень увлекалась французской живописью. Но Гомберг упорно не хотел говорить об этом. Однажды он все-таки «раскололся». «Зачем тебе его фамилия?» — спросил он. Голос его сделался враждебным и даже презрительным. «Он совершенно неизвестный, так, французишка испанского происхождения. Его зовут Сальвадор Дали». Ничего себе «неизвестный»! В то время мало что проникало через «железный занавес», но художники умудрялись увидеть книги, контрабандой привезенные к нам. Я подумала: «Хорошо, что Гомберг не имеет представления о творчестве Дали, он бы этого не вынес». Конечно, он не знал и того, что дочь его вначале была женой Поля Элюара, а потом сделалась знаменитой Гала — женой и музой Сальвадора Дали на всю жизнь.
ЦВЕТЫ ДЛЯ ЛЮБИМОЙ
Говорят, что французы — народ скуповатый, и в то же время говорят, что им присуща галантность по отношению к прекрасному полу. Как же совмещаются эти два качества в одном народе? Вот это — загадка.
А вот мне известна одна история, которая исключает скупость и показывает во всей красе галантность французов.
Герой этой истории — скромный французский старичок, продавец цветов в зале ожидания парижского аэропорта. Он предлагал туристам купить цветы. Чудесные свежие гвоздики были красиво расположены в маленькой изящной корзиночке. Перед старичком с гвоздиками задумчиво стоял турист из России. Это был высокий красивый человек не первой молодости.
Человек этот стоял и мысленно ругал себя последними словами, примерно, так: «Ну и скотина же я, ну и болван! Накупил себе книг у букинистов на все деньги (а много ли их было?!). Увлекся, забыл про свою любимую жену, не подумал о ней, а она как раз сейчас болеет… Может быть, хватит оставшейся мелочи на один цветок? Ох, навряд ли…»
Он протянул на ладони несколько мелких монет и умоляюще сказал старичку, великолепно произнося французские слова: «Месье, умоляю Вас, продайте мне, пожалуйста, хоть один цветок для моей любимой!»
И вот тут-то и проявилась старинная галантность французского народа. Она вся собралась на минуту в одном маленьком скромном старичке, продавце цветов в парижском аэропорту. Старичок, радостно просияв, просто сказал туристу: «О, для Вашей любимой! Тогда возьмите, прошу Вас, от меня в подарок все эти цветы вместе с корзиночкой и будьте счастливы!»
«Вот это — да! Ничего себе — «скупость», — подумал турист из России. Он горячо поблагодарил старичка, они обменялись рукопожатием и улыбками. И счастливый турист из России побежал догонять свою группу, прижимая драгоценную корзиночку к груди…
***
Эту историю мне рассказал мой учитель — художник М.Т. Хазанов. Он сам наблюдал сцену дарения корзиночки и радовался за своего друга, поэта, художника и блистательного переводчика Вильгельма Левика. Все, кто любит поэзию, поймут, что я имею в виду, говоря о Левике и произнося слово «блистательный». Немало потрудился Левик, переводя французских поэтов, одни переводы Ронсара чего стоят! Вот и Франция преподнесла ему чудесный подарок.
***
А что же купил во Франции своей жене мой учитель, который, конечно, тоже растратил свои деньги на книги по искусству и репродукции?
У него, в отличие от Левика, все-таки осталась маленькая сумма. И Хазанов стал искать магазинчик поскромнее в надежде хоть что-нибудь купить. В одной витрине он увидел немного выгоревшую от солнца розовую кофточку. Цена вполне устраивала, и Хазанов смело вошел в магазинчик. Он был вполне уверен в себе, так как твердо знал два главных французских слова: «вуи» и «нон». Несколько приблизительно произносимые им, они переводились как «да» и «нет». Но бедный мой учитель не учел темперамента французских продавцов. Они налетели на него со всех сторон, окружили и, как он не сопротивлялся, насильно усадили в роскошное кресло. Узнав, что он из России, один из продавцов побежал на соседнюю улицу за переводчиком. А пока что заиграла чарующая музыка и на подиум вышли шикарные манекенщицы. Они демонстрировали… меховые манто. Единственный зритель сидел в кресле и тоскливо подумывал, как бы ему отсюда выбраться. Впрочем, он уже устал сопротивляться. Кресло было таким удобным, музыка завораживала, а он так устал…
Но вот, наконец, программа показа подошла к концу. И тогда мой бедный учитель, вызвавший столько хлопот, встал с кресла и скромно указал рукой на кофточку в витрине. Любезные французы ничем не выдали своего разочарования. Они, не моргнув глазом, сняли розовую кофточку с витрины, красиво упаковали ее и проводили Хазанова до двери с таким видом, словно он весьма обязал их свой грошовой покупкой. Вот — истинно французская любезность!
КОПЕЕЧКА
В середине прошлого века жил в Москве знаменитый на весь мир старый архитектор Мельников. Жил он в арбатском переулочке в доме, который сам же и спроектировал. Жил он тихо, незаметно. Многие считали, что он давным-давно умер. Его московские здания — свидетельство определенной эпохи в искусстве, эпохи конструктивизма, кубизма. Наиболее известно в Москве его здание: «Клуб им. Русакова» в Сокольниках.
В советское время вначале «поиграли» в кубизм-футуризм, а потом решили, что все это происки «гнилого Запада» и простому народу это не нужно. Многие художники тогда пострадали, стали изгоями в собственной стране. Вот и Мельникова затерли, забыли. Как и на какие средства он существовал, никого не интересовало. Правда, однажды все-таки решили отметить его юбилей выставкой из фондов музея архитектуры. Вероятно, почувствовали неловкость: ведь на Западе широко отмечались юбилеи больших художников. И Мельников был в их числе.
Музей архитектуры располагался тогда на территории Донского монастыря. Там-то и должна была открыться выставка. Но она так и не открылась по причине «неприличного» поведения юбиляра. О том, что произошло, мне рассказал товарищ — тогдашний художник музея Слава Андреев. Оказывается, накануне дня открытия выставки приехала комиссия — ознакомиться с экспозицией. Мельников шел вместе с «начальниками от искусства» по территории монастыря. Когда они проходили мимо Храма, Мельников остановился, снял шапку, широко перекрестился и низко поклонился. Этот его поступок и решил судьбу выставки: она так и не открылась…
Мне посчастливилось однажды увидеть Мельникова и даже получить от него полезный урок. Было это в Доме Художников на Кузнецком мосту. Был вечер: в Малом зале показывали диапозитивы, снятые в Ферапонтовом монастыре. Сидим мы, ждем начала показа. Вдруг кто-то мне говорит на ухо: «Если хочешь увидеть того самого Мельникова, обернись незаметно: он сидит сзади нас со своим сыном-художником». Я удивилась, думала, что Мельников давно умер. Обернулась. Сзади сидели очень славные по виду люди: отец и сын. Мои глаза встретились с очень ясными стариковскими глазами. Глаза эти улыбались весело и насмешливо. Видимо, Мельников понял, что я оглянулась «поглазеть» не него. Я смутилась и больше уж не оборачивалась.
А потом — кончился вечер, и я вышла на улицу. Там шел дождь. Я, доставая из кармана перчатки, нечаянно выронила какую-то мелкую монетку прямо в лужу. Доставать ее я, конечно, не стала, а быстро пошла дальше. Слышу — сзади кто-то кричит: «Девушка, подождите!» Обернулась и вижу, что меня догоняет старший Мельников с белым платочком в руках. Отдышавшись, он говорит мне: «Вы уронили копеечку!» Достает из платочка вынутую из лужи и обтертую копеечку и подает ее мне. Мне стало неловко. Я говорю: «Ой! Зачем вы беспокоились, это совсем неважно!» А он мне отвечает: «Напротив, это — чрезвычайно важно. Каждая копеечка важна. Нужно уважать копеечку!» Тут мне стало еще стыднее. Но старый Мельников ласково улыбнулся и сказал мне на прощание: «Всего вам самого хорошего!»
20 марта 2007 г.
Выставка продлена до 12 января.
Подробности
- Открытие: 17 декабря 2015 г. в 16:00
- Дни работы: 18 декабря 2015 г. — 12 января 2016 г.
- Выходной: Cреда